32bb90e8976aab5298d5da10fe66f21d
Повествование в повести ведется от имени 50-летнего Петра Андреевича Гринева, который вспоминает то время, когда судьба свела его с предводителем крестьянского восстания Емельяном Пугачевым.
Петр рос в семье небогатого дворянина. Образования мальчик практически не получал – сам он пишет, что только к 12 годам с помощью дядьки Савельича смог «выучиться грамоте». До 16 лет он вел жизнь недоросля, играя с деревенскими мальчишками и мечтая о веселой жизни в Петербурге, так как был записан сержантом в Семеновский полк еще в то время, когда его матушка была беременна им.
Но его отец решил по-другому – он отправил 17-летнего Петрушу не в Петербург, а в армию «понюхать пороху», в Оренбургскую крепость, дав ему наставление «беречь честь смолоду». Вместе с ним в крепость отправился и его воспитатель Савельич.
На подъезде к Оренбургу Петруша и Савельич попали в буран и заблудились, и только помощь незнакомца спасла их – он вывел их на дорогу к жилью. В благодарность за спасение Петруша подарил незнакомцу заячий тулуп и угостил вином.
Петруша приезжает на службу в Белогорскую крепость, вовсе не похожую на укрепленное сооружение. Все войско крепости составляет несколько «инвалидов», а в качестве грозного оружия выступает единственная пушка. Управляет крепостью Иван Кузьмич Миронов, не отличающийся образованием, зато очень добрый и честный человек. По правде говоря, все дела в крепости ведет его жена Василиса Егоровна. Гринев близко сходится с семейством коменданта, поводя с ними много времени. Поначалу его другом становится и офицер Швабрин, служащий в этой же крепости. Но вскоре Гринев и Швабрин ссорятся из-за того, что Швабрин нелестно отзывается о дочери Миронова – Маше, которая очень нравится Гриневу. Гринев вызывает Швабрина на дуэль, во время которой получает ранение. Ухаживая за раненым Гриневым, Маша рассказывает ему, что когда-то Швабрин просил ее руки и получил отказ. Гринев хочет жениться на Маше и пишет письмо отцу, прося благословения, но отец на такой брак не согласен – Маша бесприданница.
Наступает октябрь 1773 года. Миронов получает письмо, в котором сообщается о донском казаке Пугачеве, выдающем себя за покойного императора Петра III. Пугачев собрал уже большое войско из крестьян и захватил несколько крепостей. Белогорская крепость готовится к встрече Пугачева. Комендант собирается отправить дочь в Оренбург, но не успевает этого сделать – крепость захвачена пугачевцами, которых жители деревни встречают хлебом-солью. Все служащие в крепости взяты в плен и должны принести присягу на верность Пугачеву. Комендант отказывается принести присягу, и его вешают. Погибает и его жена. А вот Гринев неожиданно оказывается на свободе. Савельич объясняет ему, что Пугачев – это тот самый незнакомец, которому Гринев когда-то подарил заячий тулуп.
Несмотря на то, что Гринев открыто отказывается присягать Пугачеву, тот отпускает его. Гринев уезжает, но в крепости остается Маша. Он больна, а местная попадья говорит всем, что она ее племянница. Комендантом крепости назначен Швабрин, присягнувший Пугачеву, что не может не беспокоить Гринева. Оказавшись в Оренбурге, он просит помощи, но не получает ее. Вскоре он получает от Маши письмо, в котором она пишет, что Швабрин требует, чтобы она вышла за него замуж. Если же она откажется, он обещает рассказать пугачевцам, кто она такая. Гринев вместе с Савельичем едут в Белогорскую крепость, но по дороге попадают в плен к пугачевцам и вновь встречаются с их предводителем. Гринев честно рассказывает ему, куда и зачем он едет, и Пугачев неожиданно для Гринева решает помочь ему «наказать обидчика сироты».
В крепости Пугачев освобождает Машу и, несмотря на то, что Швабрин рассказывает ему правду о ней, отпускает ее. Гринев отвозит Машу к своим родителям, а сам возвращается в армию. Выступление Пугачева проваливается, но Гринев тоже арестован – на суде Швабрин говорит о том, что Гринев является шпионом Пугачева. Его приговаривают к вечной ссылке в Сибирь, и только визит Маши к императрице помогает добиться его помилования. А вот сам Швабрин отправлен на каторгу.
Давно, очень давно (так начала моя бабушка свою повесть), в то время, когда мне было еще не более шестнадцати лет, жили мы - я и покойный мой батюшка - в крепости Нижне-озерной, на Оренбургской линии. Надобно тебе сказать, что эта крепость нисколько не походила ни на здешний город Симбирск, ни на тот уездный городок, в который ты, дитя мое, ездил прошлого года: она была так невелика, что и пятилетний ребенок не устал бы обежавши ее вокруг; домы в ней были все маленькие, низенькие, по большей части сплетенные из прутьев, обмазанные глиною, покрытые соломою и огороженные плетнями. Но Нижне-озерная не походила также и на деревню твоего батюшки, потому что эта крепость имела в себе, кроме избушек на курьих ножках, - старую деревянную церковь, довольно большой и столь же старый дом крепостного начальника, караульню и длинные бревенчатые хлебные магазейны. К тому же крепость наша с трех сторон была обнесена бревенчатым тыном, с двумя воротами и с востренькими башенками по углам, а четвертая сторона плотно примыкала к Уральскому берегу, крутому, как стена, и высокому, как здешний собор. Мало того, что Нижнеозерная была так хорошо обгорожена: в ней находились две или три старые чугунные пушки, да около полусотни таких же старых и закоптелых солдат, которые хотя и были немножко дряхленьки, но все-таки держались на своих ногах, имели длинные ружья и тесаки, и после всякой вечерней зари бодро кричали: с богом ночь начинается . Хотя нашим инвалидам редко удавалось показывать свою храбрость, однако ж нельзя было обойтись и без них; потому что тамошняя сторона была в старину весьма беспокойна: в ней то бунтовали башкирцы, то разбойничали киргизцы - все неверные бусурманы, лютые как волки и страшные как нечистые духи. Они не только что захватывали в свой поганый плен христианских людей и отгоняли христианские табуны; но даже подступали иногда к самому тыну нашей крепости, грозя всех нас порубить и пожечь. В таких случаях солдатушкам нашим было довольно работы: по целым дням отстреливались они от супостатов с маленьких башенок и сквозь щели старого тына. Покойный мой батюшка (получивший капитанский чин еще при блаженной памяти императрице Елисавете Петровне) командовал как этими заслуженными стариками, так и прочими жителями Нижнеозерной - отставными солдатами, казаками и разночинцами; короче сказать, он был по-нынешнему комендантом, а по-старинному командиром крепости. Батюшка мой (помяни господи душу его в царстве небесном) был человек старого века: справедлив, весел, разговорчив, называл службу матерью, а шпагу сестрою - и во всяком деле любил настоять на своем. Матушки у меня уже не было. Бог взял ее к себе, прежде нежели я выучилась выговаривать ее имя. Итак, в большом командирском доме, о котором я тебе говорила, жили только батюшка, да я, да несколько старых денщиков и служанок. Ты, может быть, подумаешь, что в таком захолустье было нам весьма скучно. Ничего не бывало! Время и для нас так же скоро катилось, как и для всех христиан православных. Привычка, дитя мое, украшает всякую долю, если только в голову не заберется всегдашняя мысль, что там хорошо, где нас нет , как говорит пословица. К тому же скука привязывается по большей части к людям праздным; а мы с батюшкой редко сиживали поджав руки. Он или учил своих любезных солдат (видно, что солдатской-то науке надобно учиться целый свой век!), или читал священные книги, хотя, правду сказать, это случалось довольно редко, потому что покойник-свет (дай ему бог царство небесное) был учен по-старинному, и сам бывало говаривал в шутку, что грамота ему не далась, как турку пехотная служба. Зато уж он был великий хозяин - и за работами в поле присматривал все своим глазом, так что в летнюю пору проводил бывало целые божие дни на лугах и на пашнях. Надобно тебе сказать, дитя мое, что как мы, так и прочие жители крепости сеяли хлеба и косили сена - немного, не так, как крестьяне твоего батюшки, но столько, сколько нам было нужно для домашнего обихода. Об опасности, в какой мы тогда жили, ты можешь судить по тому, что земледельцы наши работали в поле не иначе, как под прикрытием значительного конвоя, который должен был защищать их от нападений киргизцев, беспрестанно рыскавших около линии, подобно волкам голодным. Потому-то присутствие батюшки моего при полевых работах было нужно не только для одной их успешности, но и для безопасности работающих. Ты видишь, дитя мое, что у батюшки моего было довольно занятий. Что же касается до меня, то и я не убивала времени напрасно. Без похвальбы скажу, что, несмотря на мою молодость, я была настоящею хозяйкою в доме, распоряжалась и в кухне и в погребе, а иногда за отсутствием батюшки, и на самом дворе. Платье для себя (о модных магазинах у нас и не слыхивали) шила я сама; а сверх того находила время починивать батюшкины кафтаны, потому что ротный портной Трофимов начинал уже от старости худо видеть, так что однажды (смешно, право, было) положил заплатку, мимо прорехи, на целое место. Успевая таким образом отправлять мои домашние делишки, я никогда не пропускала случая побывать в божием храме, если только наш отец Власий (прости ему, господи) не поленится бывало отправить божественную литургию. Впрочем, дитя мое, ты ошибаешься, если думаешь, что я и батюшка жили в четырех стенах одни, ни с кем не знаясь и не принимая к себе людей добрых. Правда, нам редко удавалось хаживать в гости; зато батюшка был большой хлебосол, а у хлебосола бывает ли без гостей? Каждый почти вечер собирались в нашу приемную горницу: старик порутчик, казачий старшина, отец Власий и еще кой-какие жители крепости - всех не припомню. Все они любили потягивать вишневку и домашнее пиво, любили потолковать и поспорить. Разговоры их, разумеется, были расположены не по книжному писанью, а так наобум: бывало, кому что придет в голову, тот то и мелет, потому что народ-то был все такой простой… Но о покойниках надобно говорить одно только хорошее, а наши старые собеседники давно, давно уже покоятся на кладбище.
Капитанская Дочка
Береги честь смолоду.
Пословица
ГЛАВА I. СЕРЖАНТ ГВАРДИИ
Был бы гвардии он завтра ж капитан.
Того не надобно; пусть в армии послужит.
Изрядно сказано! пускай его потужит…
Да кто его отец?
Княжнин.
Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе, и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревни, где и женился на девице Авдотьи Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости маиора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу - ворчал он про себя - кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги, и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel, не очень понимая значения этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; не редко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, - и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила, и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей, и пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно, и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать, и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей, и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чахарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный Календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то бывало по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кава-лер!.. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»
Да вот пошел семнадцатый годок, - отвечала матушка. - Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще…
«Добро, - прервал батюшка, - пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим, да лазить на голубятни».
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что по мнению моему было верхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
Не забудь, Андрей Петрович, - сказала матушка - поклониться и от меня князю Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
Что за вздор! - отвечал батюшка нахмурясь. - К какой стати стану я писать к князю Б.?
Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.
Ну, а там что?
Да ведь начальник Петрушин - князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол, и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки, и подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день по утру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня зайчий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова, и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, повидимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр ** гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчивал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали изо стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это - говорил он - необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко - чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден, и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам, и после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом - вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий, и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покаместь поедем к Аринушке».
Роман «Капитанская дочка» Краткое содержание
Уже во время Болдинской осени 1830 года А.С. Пушкин начал создавать прозаические произведения («Повести Белкина»), а также задумал историческую повесть о печально известной крестьянской войне под руководством Пугачёва. Главный герой повести, от чьего имени ведётся рассказ – помещик Пётр Гринёв, сумевший не поддаться соблазну перейти на сторону бунтовщиков.
Очень краткий пересказ сюжета романа «Капитанская дочка»
В 1772 году 16-летний Пётр Гринёв дворянского происхождения отбывает из отчего дома со своим слугой Савельичем для прохождения военной службы в Оренбурге. Из-за ненастной погоды герои сбиваются с пути, но им помогает бродяга. В благодарность Гринёв жалует ему тулуп из зайчьих шкурок.
Далее Гринёв служит в Белгородской крепости под началом капитана Миронова и влюбляется в его дочку Марью. Родители противятся браку ещё совсем юного Пети. В 1773 году вспыхивает Пугачёвское восстание. Шайка крестьян захватывает крепость, и родители Марьи погибают. Гринёва хотят казнить, но Пугачёв узнаёт в нём юношу, который год назад подарил ему тулуп. Он оказывается тем самым бродягой. За доброе отношение разбойник отпускает Петра из-под стражи.
Но беда всё ещё грозит оставшейся сиротой Марье. Она пленница в собственном доме, и на ней против её воли желает жениться предатель Швабрин. Гринёв решается обратиться к лидеру восставших крестьян лично, и тот помогает ему выручить девушку из рук негодяя.
Бои продолжаются. Несмотря на отчаянное сопротивление, армия одерживает над восставшими победу, Пугачёва бросают в тюрьму. Гринёва тоже арестовывают из-за доноса Швабрина, завистливого поклонника Марьи Мироновой. Героя обвиняют в «дружбе» с Пугачёвым, ему грозит ссылка. Капитанская дочка Марья спешит выручить любимого из беды. Она просит за него у императрицы. Гринёва отпускают, а Пугачёва публично казнят.
Произведение «Капитанская дочка» в кратком содержании по главам
Глава 1: Сержант гвардии
Мы узнаём о детстве-отрочестве Петра Гринёва. Записали его в Семёновкий полк ещё до рождения (была такая традиция во времена гвардейского засилья). Детские и отроческие годы прошли весело – ибо некий Бопре, учитель французского языка, оказался большим любителем женщин и спиртного. И однажды, когда француз повеселился с женщинами и спокойно спал после попойки, Петруша Гринёв удумал превратить географическую карту в воздушного змея. Разгневанный глава семейства надрал уши сыну, затем выгнал непутёвого воспитателя с глаз долой.
Когда Петруше исполнилось шестнадцать лет, Андрей Петрович решил, что пора бы сыну и послужить. Недоросль надеялся попасть в Петербург, от души повеселиться – но нет, нужно было отправляться в далёкую Оренбургскую губернию. Суровый папаша твёрдо решил, что сын должен по-настоящему служить в армии, а не болтаться без дела и участвовать в придворных интригах.
Вместе со слугой Савельичем недоросль отправился в далёкий путь. В трактире города Симбирска Петруша Гринёв впервые встретил ротмистра Зурина. Хитрый служака без труда уговорил неопытного юнца и в бильярд поиграть, и очень крепко напиться. Юнец проиграл сто рублей, и вдобавок заработал ужасное утреннее похмелье. По требованию Петруши Савельич отдал те самые сто рублей Зурину.
Глава 2: Вожатый
Непростая была дорога к Оренбургу. Из-за бурана путники застряли в степи. К счастью, незнакомый казак помог добраться до постоялого двора. По пути Пётр Гринёв увидел ужасный сон, оказавшийся вещим. Но это выяснилось позже.
На постоялом дворе завязался разговор с вожатым. В благодарность за услугу юный барин решил отдать таинственному казаку заячий тулуп. Казак был очень доволен.
И вскоре Гринёв наконец-то приезжает в Оренбург. Старый генерал, прочтя письмо давнего товарища Андрея Петровича, отправляет недоросля в Белогорскую крепость – под начальство капитана Миронова.
Глава 3: Крепость
Юный сержант гвардии думал о том, что приедет в крепость со рвом, мощными стенами, и суровым комендантом. Всё оказалось совсем не так: крепость была деревней, вокруг неё был частокол. Да и комендант оказался не таким уж и суровым.
Гринёв познакомился и с самим комендантом, и с его женой и дочерью. Также юноша познакомился с молодым офицером. Оказалось, что это отчаянный дуэлянт Алексей Иванович Швабрин, выгнанный из гвардии за убийство противника на дуэли. Поначалу приятное знакомство очень скоро обернулось для Петруши ужасными неприятностями.
Глава 4: Поединок
Постепенно молодой служака подружился с Машей, дочерью капитана Миронова. Дружба переросла в любовь, и скоро сержант гвардии узнал о Швабрине много неприглядной правды.
Написав мадригал, Гринёв решил поговорить со Швабриным. Отчаянный забияка раскритиковал стихи, и сказал несколько нехороших слов о Маше Мироновой. Конечно, Петруша разозлился.
Когда же выяснилось, что Алексей Иванович сватался к капитанской дочке, но получил отказ, Гринёв понял, что его соперник – бретёр и клеветник. Дуэль стала неизбежной. Соперники сразились на шпагах. Дуэль закончилась тяжёлым ранением Петруши.
Глава 5: Любовь
После пяти дней беспамятства Гринёв приходит в себя. Оказалось, что его любовь к капитанской дочери не осталась без ответа. Казалось бы, ничто не могло помешать свадьбе – всего-то навсего нужно было одобрение Андрея Петровича. Увы, пришло неприятное письмо: папаша крепко ругал сына за дуэль, не дал согласия на брак и решил, что сорванца надо перевести в другое место.
Столь неприятный сюрприз ужасно огорчил обоих влюблённых. Поняв, что свадьба расстроилась, Гринёв попросту пал духом. Трудно сказать, как всё кончилось бы, но нежданно-негаданно сработала знаменитая поговорка «не было бы счастья, да несчастье помогло». Что за несчастье? Пугачёвщина!
Глава 6: Пугачёвщина
Узнав о том, что во главе мятежа яицких казаков встал Емельян Пугачёв, называющий себя императором Петром Третьим, комендант Белогорской крепости был не на шутку встревожен. Начались разговоры о самозванце, и стало ясно, что этот враг очень опасен.
Удалось поймать башкирца с подозрительными бумагами. Оказалось, что Пугачёв готов идти на Белогорскую крепость и требует, дабы гарнизон по-хорошему сдался. В случае сопротивления – смертная казнь.
Дела плохи: Нижнеозёрная фортеция захвачена, Пугачёв всего в двадцати пяти верстах от Белогорской крепости. Капитан Миронов отправил свою дочь в Оренбург.
Глава 7: Приступ
Маша не смогла уехать: крепость окружили. Вскоре завязалась стычка, закончилась она предсказуемо: Пугачёв захватил крепость. Злодей был недоволен – почему комендант пошёл против «законного государя»? Ответ капитана Миронова был прям: Пугачёв – вор и самозванец, недостойный императорского титула. Капитан был повешен.
Тут-то и сказался вещий сон Гринёва: его вздумали повесить. Швабрин, уже перешедший на сторону самозванца, предвкушал смерть недруга. К счастью, Савельич спас Петрушу от виселицы.
Получив присягу от жителей деревни, Пугачёв готовился к отъезду. Жена капитана Миронова, увидев своего мужа в петле, разгневалась: убийцей оказался беглый каторжник. По приказу самозванца капитаншу убили.
Глава 8: Незваный гость
Гринёв тревожится: капитанская дочка могла попасть в руки к ужасному самозванцу! Поспешил юноша к попадье, выяснилось, что, к счастью, Маша жива, и всё обошлось. Успокоившись, Петруша вернулся в дом коменданта. Савельич поведал о причине нежданного благодушия самозванца: оказывается, тот пьяница, коему Гринёв отдал заячий тулуп, не кто иной, как Пугачёв!
Вскоре молодому гвардейцу пришлось идти к грозному самозванцу. Непростая получалась ситуация: впрямую назвать Пугачёва мошенником – подписать себе смертный приговор, присягнуть – предать Родину. К счастью, удалось договориться по-хорошему.
Глава 9: Разлука
Пугачёв надумал идти на Оренбург. Комендантом стал Швабрин, и Гринёв не на шутку тревожился – что будет с Машей? Правда, чуть позже тревожные мысли о возлюбленной сменились иной тревогой.
Архип Савельич подал Пугачёву реестр украденных вещей, среди коих упоминался и пресловутый заячий тулуп. Самозванец так осерчал, что, казалось, Савельичу придёт конец. К счастью, всё обошлось.
Глава 10: Осада города
Прибыл гвардии сержант в Оренбург, рассказал о печальной судьбе капитана Миронова и его жены, об опасностях, грозящих Маше Мироновой, а также о планах Пугачёва.
Начальство города решило обороняться. Напрасно – артиллерия оказалась бесполезна против конницы мятежников, а осада Оренбурга грозила его жителям голодной смертью.
Чуть позже Пётр встретил казака и получил письмо от Маши Мироновой. Оказалось, что Швабрин хочет взять её в жёны. Не колеблясь, гвардеец отправляется в мятежную крепость – выручать возлюбленную.
Глава 11: Мятежная слобода
После серьёзных приключений Пётр с Савельичем попали в крепость, где хозяйничал Пугачёв. Попав к фальшивому государю, Гринёв поведал о том, что Швабрин обижает девушку-сироту.
На следующий день молодой вояка и самозванец отправились в Белогорскую крепость. По пути завязалась интересная беседа.
Глава 12: Сирота
Пугачёв помогает Петру Гринёву вызволить капитанскую дочку из рук коварного обманщика Швабрина. Влюблённая пара отправляется в путешествие. Правда, молодому гвардейцу грозят неприятности, ибо он заподозрен в дружбе с Пугачёвым.
Глава 13: Арест
Нежданно-негаданно Петруша сталкивается с Зуриным, тем самым партнёром по бильярду. Поговорили они, и Зурин дал хороший совет: пусть капитанская дочь отправится к родителям Гринёва, а сам он поучаствует в охоте на самозванца. Совет пригодился.
Правда, Пугачёв оказался на редкость изворотливым, однако вскоре пришёл конец ужасной войне. Казалось бы, теперь ничто не мешает свадьбе, так нет же, стряслась новая беда. На сей раз герой попал под суд.
Глава 14: Суд
Что и говорить, влип молодой гвардеец по-крупному. И вскоре оказалось, что доносчиком оказался неисправимый подлец Швабрин. Гринёву угрожала ссылка в Сибирь, как расплата за дружбу с самозванцем. Маша Миронова отправилась в Петербург, чтобы поговорить с императрицей. Сначала была встреча с дамой, серьёзный разговор и обещание сохранить эту встречу в секрете.
Затем оказалось, что таинственной дамой была сама императрица. Петра Гринёва оправдали.
Характеристика героев:
Главные персонажи:
- Пётр Гринёв – главный герой повести, вспоминающий события своей жизни до женитьбы. Честный человек, поборол соблазн поддержать Пугачёва. Автор стихотворения-мадригала.
- Маша Миронова – дочь коменданта Белогорской крепости. Возлюбленная Гринёва, позже его жена. Сумела встретиться с императрицей и убедить её в невиновности Петруши.
- Алексей Швабрин – противник Петра Гринёва. Коварный, лживый, вероломный, подлый и жестокий. Прирождённый предатель.
- Пугачёв – предводитель мятежных казаков. Самозванец, называющий себя императором Петром Фёдоровичем.
Второстепенные персонажи:
- Архип Савельич – дядька (то есть наставник) Гринёва. Именно Савельич спас Петрушу от виселицы, напомнив Пугачёву о случае с заячьим тулупом.
- Капитан Миронов – комендант Белогорской крепости. Был ранен в бою с мятежниками, за отказ признать Пугачёва императором казнён.
- Зурин – хитроумный вояка, сумел обыграть Гринёва в бильярд, а также споить наивного юношу.
Александр Сергеевич Пушкин
Капитанская дочка
Береги честь смолоду.
Пословица
ГЛАВА I. СЕРЖАНТ ГВАРДИИ.
Был бы гвардии он завтра ж капитан.
Того не надобно; пусть в армии послужит.
Изрядно сказано! пускай его потужит…
Да кто его отец?
Княжнин.
Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе, и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревни, где и женился на девице Авдотьи Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости маиора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу» - ворчал он про себя - «кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги, и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour Йtre outchitel, не очень понимая значения этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; не редко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, - и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила, и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей, и пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно, и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать, и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей, и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чахарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный Календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то бывало по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак батюшка читал Придворный Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!… Обоих российских орденов кава-лер!.. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»
Да вот пошел семнадцатый годок, - отвечала матушка. - Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще…
«Добро» - прервал батюшка, - «пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим, да лазить на голубятни».
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что по мнению моему было верьхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
«Не забудь, Андрей Петрович», - сказала матушка - «поклониться и от меня князю Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями».
Что за вздор! - отвечал батюшка нахмурясь. - К какой стати стану я писать к князю Б.?
«Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши».
Ну, а там что?
«Да ведь начальник Петрушин - князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк».
Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол, и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки, и подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
Итак все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день по утру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чамодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня зайчий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча